|
Светлой осенью 1956 года седьмой "А" класс двенадцатой семилетней школы шел вместе с другими классами по мощеной булыжником улице имени Ленина на ноябрьскую демонстрацию в центр станицы. Разноцветных воздушных шариков тогда не было, не было и других украшений праздничных колонн. Только флаги. Красные флаги. Не только над этой улицей, а, казалось, над всей станицей раздавались наши звонкие голоса:
По долинам и по взгорьям
Шла дивизия в поход,
Чтобы с боем взять Приморье –
Белой армии оплот.
Песня лилась свободно, весело и задорно. Её тоже разучивали после уроков в школьном хоре:
Разгромили атаманов,
Разогнали всех господ
И на Тихом океане
Свой закончили поход.
И хотя я и мои одноклассники-семиклассники уже не играли в казаков-разбойников, в "красных" и "белых", - всё-таки выросли, повзрослели. В памяти тут же всплывали при этом совсем недавние наши мальчишеские битвы среди зелёных густых кустарников на берегу широкой около школы речки Кирпили – засады, схватки, преследования, погони и стычки. Расходились по домам поздним вечером, в быстро набегающих сумерках. Голодные, но довольные. Песен после таких игр, конечно, не пели, но я любил негромко насвистывать какую-нибудь мелодию:
Три танкиста, три весёлых друга
Экипаж машины боевой!
Сумерки сгущались, выплывала яркая луна, которая навевала другую мелодию:
Ничь така мисячна, зоряна, ясная,
Выдно, хоть голкы збырай,
Выйды, коханая, працею зморэна,
Хочь на хвылыночку в гай!
Вся песня, как правило, не запоминалась, помнил то, что, казалось, сам бы повторил вслед за песенным героем:
Ты нэ лякайся, що ноженьки босии
Вмочишь в холодну росу:
Я тэбэ, вирная, аж до хатыночки
Сам на руках однэсу…
"АХ ВЫ, СЕНИ, МОИ СЕНИ"
В те времена в станице было принято балакать. Не гутарить, как на Дону, не говорить на украинской мови, а именно балакать, то есть, разговаривать на особом местном кубанском наречии или говоре – причудливой смеси слегка измененных русских и украинских слов. Помню, как решительно приучала нас, малышей, в первом же классе школы моя первая учительница, приехавшая после войны из Воронежской области, Александра Иосифовна Бобырь, говорить по-русски. Это было для нас, в общем-то, не трудно. Трудно было произносить вместо мягкого украинского "г" твердое русское "г". Первоклашки из параллельного 1-го "Б", где местная казачка Мария Фоминична не была такой требовательной, - часто дразнили нас весёлым стишком с нажимом на твёрдое "г":
Гуси гогочут,
Город горит:
Каждая гадость
На "г" говорит.
Ссор или конфликтов на этой почве, как правило, не было, может быть потому, что в стенах школы мы, школьники, да и учителя, - говорили на чистом русском языке, а за пределами школы – балакали.
Так продолжается, пожалуй, и по сей день: в официальных учреждениях в казачьих станицах говорят по-русски, а на улице, в неофициальной обстановке – балакают.
В школьной программе до четвертого класса были предусмотрены уроки пения. Александра Иосифовна писала мелом на черной классной доске слова разучиваемой песни, а потом весь класс, первоклашки, сидя за партами дружно пел:
Ах вы, сени, мои сени,
Сени новые мои,
Сени новые, кленовые
Узорчатые…
Песни из детства, эти светлые песни, остались в душе будто для того, чтобы я никогда не забывал, что каждый из нас вышел из той туманной древности и водил там хороводы на зеленой лесной поляне…
"ВАЛЕНКИ"
Сильное впечатление произвело на меня появление у соседей патефона. Надо сказать, что соседи наши – энергичная тетя Оля Головко, а по-простому – Головчиха, её цыгановатый муж дядя Ваня, их дети – наши сверстники Валька, Лёнька и маленькая Танька – жили в одной хате, вернее, в хате под одной крышей с нами. Мои родители купили у Головкив пол-хаты: одну большую комнату, к которой вскоре пристроили сенцы с вмазанным в саманную стену небольшим стеклом-окошком. Крупный неразговорчивый дядя Ваня был чуть ли не первым в станице шофером – водителем грузовой машины-полуторки. Он-то и привез откуда-то из командировки поздней слякотной осенью необыкновенную забаву: патефон с пластинками.
За нетолстой стеной вот уже в четвертый раз раздавались переборы гармошки и звонкий голос Марии Мордасовой:
Ой ты, белая береза,
Ветра нет, а ты шумишь.
Моё сердечко ретивое
Горя нет, а ты болишь!
- Мама, пустить до Головкив, - не выдерживает сестра Зина. – Хочь послухаем, як там спивають.
Мать, всегда строгая, смягчалась.
- Ну, идить, но шоб не мешали тёте Оле.
Мы торопливо обували резиновые калоши, выскакивали во двор, перепрыгивали через низенькую лиску – заборчик из тонких жердей, и без стука влетали в комнату к соседям.
- Маруся, заходь и ты, послухаем писню, - приглашала через распахнутую дверь тётя Оля. – Та бери и Ваню, вин же спивать любэ.
Мама для порядка отказывалась, дескать, некогда, но потом говорила отцу:
- Пишлы, Ваня, на минутку.
К минутке, конечно, добавлялись час-другой. Зажигали керосиновую лампу. В печке потрескивают дрова. Мария Мордасова в десятый, наверно, раз жалуется на свое "сердечко ретивое", и, хотя в кружащейся черной пластинке её не было видно, но в воображении возникали красивые сапожки красного цвета, с притоптыванием:
На инженера учится,
Ох, хороший инжене-ер
Из него получится.
Молчаливый дядя Ваня переворачивал черный огромный диск, осторожно крутил блестящую крохотную ручку патефона – заводил пружину, - бережно опускал на пластинку круглый звукосниматель с иглой, и в тесную нашу комнатку неторопливо заходила справная, как на Кубани говорят, здоровая – кровь с молоком – женщина в цветастой шали, весёлая и обворожительная:
Валенки, да, валенки!
Ах, не подшиты, стареньки!
Нельзя валенки носить,
Ох, не в чем к милому сходить!
Её, Лидию Русланову, конечно же, здесь, в станице, никогда и никто не видел. Но что она именно такая, кубанская, никто не сомневался.
В десятый, сотый раз в нашем дворике, разделенном, а вернее, объединенном символическим заборчиком – лиской – раздавалось руслановское:
Ой, ты, Коля, Коля-Николай,
Сиди дома, не гуляй!
Из-за сарайчика выпрыгивали Зинка с двоюродной сестрой Таиской и с явным намерением подразнить меня, напевали:
А то девочки придут
Поцелуют и уйдут!
Валенки, валенки,
Ой, да не подшиты, стареньки!
И быстро удирали от моего нестрашного мальчишеского гнева.
"ЛЯВОНИХА"
Вместе с тётей Олей жила её мама – Валькина и Лёнькина бабушка с необыкновенным именем, а точнее отчеством – Аверьяновна. Все бабушки в станице были или старушками, или старухами, а наша Аверьяновна была просто бабушка.
- Коля, поди-ка сюда, - звала она. – Гастинчык припасла табе, бери!
Глаза её всегда и для всех лучились добротой, на губах – мягкая улыбка. Она говорила ещё какие-то слова, я рассеянно кивал головой и вслушивался в притягательную музыку её слов, её необычного произношения.
- Мама, а чого Аверьяновна так балакае? – спросил я как-то.
- Так вона ж из Белоруссии, белоруска.
- И тётя Оля белоруска?
- Ну да, вона ж ее дочка.
Тётя Оля разговаривала не так как её мама, а балакала, как все в станице, что меня очень поразило.
Однажды дядя Ваня привез новую пластинку и тут же завёл патефон.
- "Лявониха"! – всплеснула руками Аверьяновна. – Ну, спасибо, зятёк, як начэ дома пабывала!
Лявониху Лявон палюбиу.
Лявонихе чаравички купиу,
Лявониха, душа ласковая
Чаравичками паляскивала.
Но сама не пела. Управлялась по хозяйству, певуче покрикивала на своих расшалившихся внуков, да и на нас, соседских детишек, а на губах всегда улыбка, вокруг глаз – морщинки-лучики.
Так и запомнилась Аверьяновна, как Арина Родионовна, хотя во дворе не оказалось ни одного Пушкина. Но то, что Аверьяновна знала много сказок, а может и сама появилась из сказки о князе Гвидоне – я не сомневался. Мои родные бабушки не дожили до моего появления на белый свет, а потребность общения с бабушкой у меня, конечно же, была.
О, МАРИ ВСЕГДА МИЛА!
Семилетнюю школу я закончил успешно. В те годы семилетка было обязательное – неполное среднее образование.
- Ну что, Коля, пойдешь работать, или дальше будешь учиться, до десятого класса? - спросил отец.
- Если нужно работать – буду работать. Но хотел бы дальше учиться.
Школа-десятилетка расположилась в центре станицы у красивого регулярного сквера, посреди которого возвышался памятник Ленину, покрашенный бронзовой краской. Сходить в центр всегда было событием: здесь находился старинный зимний, а потом появился и новый летний кинотеатры, у которых назначались свидания; здесь же через улицу, вымощенную еще в царские времена булыжником, располагалась в маленьком домике станичная библиотека с читальным "залом" на два-три столика; в центре же был старинный казачий базар – под длинной двускатной крышей на столбиках; аптека в кирпичном особняке, где по заказу изготавливались пилюли в крошечных бумажных конвертиках; здесь была новая автошкола, через распахнутые ворота которой можно было увидеть посыпанный гравием ровный утрамбованный и чистый в любую осеннюю слякоть двор.
Побывать в центре – значит, прикоснуться к чему-то возвышенному, или, по крайней мере, не будничному.
Восемнадцатая школа-десятилетка – это тоже центр. Кирпичное П-образной конфигурации старинное здание; в светлых классах высокие потолки. Все восьми-девяти-десятиклассницы – невыносимо красивые; друзья-товарищи – необыкновенно остроумные; уроки не надо было учить: всё схватывалось на лету. Внезапно появлявшаяся тройка в классном журнале приводила в искреннее недоумение: как же так, я всё, ну абсолютно всё знаю!
Здесь, в этой школе, я уже в хоре не участвовал. Появились другие интересы.
Песнями радовала старшая сестра Валя, активно участвовавшая в художественной самодеятельности станичного Дома культуры. Её голос многие сравнивали с голосом уже в то время популярной Людмилы Зыкиной, хотя пела Валя, в основном, казачьи песни, а также романсы.
Окрасился месяц багрянцем,
Где волны шумели у скал.
- Поедем, красотка, кататься,
Давно я тебя поджидал.
А дома с подругами пела легкомысленную популярную песенку-фокстрот:
Да, Мари всегда мила,
Всех она с ума свела.
Кинет свой весёлый взгляд –
Звёзды с ресниц её летят.
Губы нежные Мари
Цвета утренней зари.
Вы бы разве не пошли
Ради неё на край земли?
Мари не может стряпать и стирать,
Зато умеет петь и танцевать!
Ещё Мари умеет, говорят,
Из тряпок дивный сшить себе наряд.
|
Версия для печати
