|
Слава Ермолаев был добросовестным метранпажем в редакции молодежной газеты.
Рано утром он уже был на своём рабочем месте у длинного металлического талера-стола, на котором верстались полосы очередного номера газеты. Просторный цех был ещё пустой, в широкие светлые окна заглядывали верхушки крупных и удивительно зеленых даже в самое знойное лето деревьев софоры японской. Пахло вчерашним расплавленным свинцом и остывшей картонажной формой газетной страницы.
Слава любил эти тихие утренние часы в ещё пустом цеху. По затрёпанной и замасленной книжке шрифтов он размечал заголовки будущих статей в газете, шёл к строкоотливной машине. Буквы к букве набирал слово из литер, закладывал верстатку с набранным словом в гнездо машины, нажимал ногой на педаль. Машина приходила в движение, коротко тарахтела и выдавала свинцовые слова заголовка. Слава брал из кассы следующие литеры, опять помещал их в отглаженную многими руками металлическую верстатку и получал очередное горячее дымящееся слово.
После планёрки, где-то часов в одиннадцать утра в цех прибегали шустрые репортёры, неторопливые замы и прочие журналисты. Всем хотелось чего-то увидеть, что-то потрогать, что-то поправить в тексте.
– Тисни, пожалуйста, вот эту полосу!
Слава нажимал на кнопку талера, вынимал из-под резинового вала газетный лист и молча, торжественно вручал его. Всегда отстраненно-грустные, серые его глаза вдруг в этот момент вспыхивали и он произносил негромко, как бы равнодушно:
– Вначале было слово.
Слава писал стихи.
Но об этом в редакции никто не знал. Метранпаж как метранпаж, проще говоря – технический работник, выпускающий, в задачу которого входило обеспечение связи между коллективом редакции и коллективом наборного цеха типографии. Делал он это очень хорошо, однако время от времени исчезал ровно на три дня. Его сменщик, белокурый красавец Саша Данин оправдывал товарища:
– Ничего страшного, мы с ним договорились о подмене.
Через три дня Слава как ни в чём ни бывало появлялся в газетном цеху. Неторопливо прислонял буква к букве литеры очередного газетного заголовка, брал в руки горячую свинцовую отливку и произносил негромко:
– Вначале было слово…
Однажды воскресным утром я встретил Славу около гастронома на улице Гагарина. Уже палило июльское солнце, но в тени тополей было по-домашнему уютно и хорошо.
– Знаешь, – сказал Слава после обычных приветствий, – я три дня ничего не ел. Есть хочется. Дай пятёрку до получки. За общагу последние заплатил и денег не осталось.
– Какой разговор, – сказал я. – Может больше, может, десятку?
– Нет, дай пятёрку.
Я вынул из кармана пятирублевую купюру. В авоське у меня были купленные в гастрономе продукты: бутылка кефира, хлеб, плавленый сырок, пачка краснодарского чая.
– Ну, пока, до встречи! – сказал Слава.
– Пока, – сказал я и отправился домой.
Не успел я в квартире выложить продукты из авоськи, как вдруг раздался стук в дверь. На пороге стоял Слава. В одной руке он держал бутылку "Советского шампанского", в другой – кулек из газеты, в котором были краснобокие яблоки.
– Можно? – застенчиво спросил он. – Еле догнал тебя, я ж не знаю номер твоей квартиры.
– Заходи, заходи, – сказал я. – У тебя что, юбилей?
– Нет, не юбилей. Куда поставить это?
– Давай бутылку, в ведро с холодной водой поставлю.
Я, молодой специалист, только получил однокомнатную квартиру и не успел обзавестись холодильником.
"Ай да, Слава, – подумал я. – Голодный, он на эту пятёрку решил устроить праздник".
Жена быстро поджарила яичницу на сале, нарезала салат из свежих огурцов и помидоров.
Бокалами для вина мы также не успели обзавестись. Но пузырьки шампанского и в граненых стаканах также весело стреляли, как в дорогих бокалах, и располагали к душевному разговору.
Уже после второго тоста Слава сказал:
– Иванов, конечно, хороший парень, но стихи пишет никудышные. Вот послушайте, как он пишет.
И стал наизусть цитировать неизвестного нам Иванова.
– Чувствуете, рифма есть, размер есть, а поэзии нет.
– И в самом деле рифма есть, – согласился я и налил по третьему разу.
– За прозу жизни и за поэзию поэзии, – произнес тост Слава. – Хорошие вы ребята. А хотите, я вам спою?
Мы с женой переглянулись.
– Конечно хотим.
– Дайте табуретку. Я без неё не смогу петь.
– Может ещё по одной? – предложил я.
– Не надо.
Слава осторожно влез на табуретку, одёрнул рубаху, вправив её пальцами за ремень, выдохнул и как-то торжественно и официально объявил:
– Неаполитанская песня!
И запел.
Боже мой, что это был за голос! Знаменитый, популярный в начале прошлого века тенор Энрико Карузо и рядом не стоял! Слава будто и не пел; чуть припухлые его губы едва раскрывались, а звуки горячей итальянской серенады бились о стены маленькой кухоньки, вырывались через форточку и разносились по всему Фестивальному микрорайону от пятиэтажки к пятиэтажке, от зеленых вершин деревьев к голубым небесам…
Очарованные, мы ощущали, как у нас за спиной вырастали ангельские крылья.
Слава закончил петь и сразу исчезло волшебство. Опираясь рукой о стену кухни, он слез с табуретки и сказал:
– Ну, я пойду? Завтра на работу.
Николай АКСЮК.
P.S. Прошли годы.
Слава уехал на Камчатку.
Прошло, пролетело много лет.
Беру с полки тоненькую книжку, открываю и читаю на титульном листе: "Горизонт. Стихи молодых поэтов Кубани". Их много, молодых поэтов. Среди них – Владислав Ермолаев. Открываю книжку на 94-й странице:
Начинал свою жизнь я славно.
Потому я ее и славлю.
Не забыть мне бригаду свою.
И была лишь одна забота:
коль работа, так уж до пота,
ну а дружба, так до потопа,
как у воинов в смертном бою.
Был я грузчиком очень хлипким.
Думал, буду недолгий гость.
Но ребята сказали с улыбкой:
- Укрепляй свою жидкую кость.
Говорил бригадир мне: - Славка,
ты горячку пороть не спеши.
Это только пока затравка —
в нашем деле важнее сплавка
тела сильного и души.
Так что ты не тушуйся, парень.
На земле нашей крепче держись.
Будет день тебе лучший подарен,
впереди у тебя — вся жизнь...
И когда вдруг становится плохо,
нипочем мне житейский страх,
потому что я пол-эпохи
перенес на своих плечах.
|
Версия для печати
