|
Песнями радовала старшая сестра Валя, активно участвовавшая в художественной самодеятельности станичного Дома культуры. Её голос многие сравнивали с голосом уже в то время популярной Людмилы Зыкиной, хотя пела Валя, в основном, казачьи песни, а также романсы.
Окрасился месяц багрянцем,
Где волны шумели у скал.
-Поедем, красотка, кататься,
Давно я тебя поджидал.
А дома с подругами пела легкомысленную популярную песенку-фокстрот:
Да, Мари всегда мила,
Всех она с ума свела.
Кинет свой весёлый взгляд –
Звёзды с ресниц её летят.
Губы нежные Мари
Цвета утренней зари.
Вы бы разве не пошли
Ради неё на край земли?
Мари не может стряпать и стирать,
Зато умеет петь и танцевать!
Ещё Мари умеет, говорят,
Из тряпок дивный сшить себе наряд.
МАЁВКИ В РОЩЕ
На маёвках, необыкновенно праздничных наших маёвках, в станичной роще за большим железнодорожным мостом, Валя пела вместе с хором или солировала:
Ты сегодня мне принес
Не букет из пышных роз,
Не тюльпаны и не лилии,
Протянул мне робко ты
Очень скромные цветы
Но они такие милые!
Ландыши, ландыши!
Светлого мая привет!
Ландыши, ландыши!
Белый букет!
Маёвки в роще, светлой от еще не распустившейся листвы, проходили всегда 2 мая. На деревянном помосте, на грузовике с открытыми бортами, возникала ладная фигура председателя сельсовета, который коротко сообщал, что Первомай – это праздник солидарности трудящихся всего мира. Станичное начальство вывозило в рощу не только художественную самодеятельность, но и продуктовый магазин: крытую брезентом машину с вином, мороженым, пряниками; детские площадки с деревянными лошадками и качелями. Гремел духовой оркестр, кое-где звучала балалайка или мандолина, кто-то прихватывал гармошку, а то и баян. Кто-нибудь умудрялся привезти под сень весенних прозрачных деревьев патефон. В шумное живое многоголосье балалаечных струн, переборов баяна вдруг вплеталось потрескивание патефонной пластинки с домашним негромким голосом Леонида Утёсова:
Я ковал тебя железными подковами,
Я пролётку чистым лаком покрывал,
Но метро сверкнул перилами дубовыми,
Сразу всех он седоков околдовал.
Ну и как же это только получается?
Всё-то в жизни перепуталось хитро:
Чтоб запрячь тебя, я утром отправляюся
От Сокольников до парка на метро.
Ну, подружка, верная,
Тпру, старушка древняя,
Стань, Маруська, в стороне!
Наши годы длинные,
Мы друзья старинные,
Ты верна, как прежде, мне.
Рядом проходит парень с перекинутым через плечо на тонком ремешке ВЭФом – маленьким транзисторным радиоприемником, и оттуда, по радио, по непонятным радиоволнам в нашу бурлящую рощу влетают чуждые звуки. Но их забивает Тамара, которая живёт далеко отсюда, на другом конце станицы. Она лихо поёт, да ещё притоптывает:
На городи верба рясна
Ну да, ну да, а!
Там стояла дивка красна,
Да- да, да-да.
Вона красна ще й вродлыва,
Ну да, ну да!
Ии доля нещаслыва,
Да-да, да-да!
А под старым берестом, на круглой зеленой поляне, сквозь которую видно синюю речку с жухлыми прошлогодними камышами, устроилась большая семья. На домашней скатерти – хлеб, разрезанный пирог, бутыли с домашним вином и самогоном, лук и соленые огурцы на тарелках; вокруг бегают и визжат ребятишки. Молодая красивая казачка, сидящая на грубом рядне, подогнув ноги под себя, отрешенно и протяжно запевает:
Стоить гора высокая,
Попид горою гай, гай, гай…
Мужские твердые голоса вместе с решительными женскими подхватывают:
Зэлэный гай, густэсэнькый
Ныначе, справди рай!
Появляются раскрасневшиеся мальчишки на велосипедах: узорчатые следы от велосипедных колес всё сильнее утрамбовывают узкие сырые дорожки.
До поздних вечерних сумерек, до последнего угасающего луча весеннего ласкового солнца гуляет здесь станица и песни то вспыхивают, то угасают, как угольки в догорающем теплом костре. До следующей маёвки будут вспоминать платнировцы этот единственный в году общественный семейный день, этот вечер.
- Хорошо грае Витька на гармошке!
- Та шо там Витька! Чулы, як спивае Утёсов? Ниякой гармошкы не надо.
- Нэ скажи, кум! Утёсов хай по радио спивае, а наша гармошка есть гармошка.
На том и расходились мирно по домам.
ПЕСНИ ОТЦА
У моего отца была неотступная мечта: научить меня игре на гармошке или на балалайке или, на худой конец, на гитаре. Гитару он считал несерьёзным инструментом. Гармошки у нас не было – очень дорогой инструмент, а гитара и балалайка откуда-то в доме появились.
- Научишься, - говорил он, - будешь ходить по свадьбам, играть и зарабатывать. Это не то, что быкам хвосты крутить. Хочешь играть?
- Хочу.
- Ну, бери балалайку.
Я брал инструмент, извлекал звуки, которые ну никак не становились музыкой.
- Что не умеешь, не получается?
- Не умею.
- Ну, ладно, - говорил отец, который тоже не умел играть.- Сходи на подвирья, дай козе кукурузыння, а то она голодная, слышишь, просит?
Я шёл во двор, выдергивал из стожка кукурузный сухой стебель с листьями позеленее и с удовольствием смотрел на козу Катьку, уплетающую этот козий деликатес. Так хотелось нарисовать её горбоносый нос и жёлтые глаза с бедовой вертикальной чертой.
Отец любил и умел петь. Зимой он вязал веники. В тёмных сенцах лежала гора заготовленных ещё в августе обрушенных от зерна длинных метёлок веничного сорго. В единственной комнате от сволока – толстой потолочной балки – спускалась вниз, к полу, а точнее, к доливке, верёвка с деревянной педалью. Веревкой обхватывается пучок метёлок, нажимаешь ногой на педаль – пучок сдавливается и тут же туго связывается шпагатом: в верхней части ручки будущего веника, в средней и в том месте, где метёлки расширяются с помощью деревянного зажима.
Над длинным столом висит подвешенная к потолку керосиновая лампа. За одним краем стола кто-нибудь из нас, детей, делает письменные уроки, другой край стола служит маме. Она готовит ужин: делает затирку из серой муки и режет буряк – сахарную свёклу: из неё будет компот. Пить его мы будем завтра после того, как он настоится. Завтра же мама приготовит икру из остывших ломтей свёклы: порежет её соломкой, пересыплет сухарными крошками и поджарит на подсолнечном масле: объедение!
Отец за работой никогда не молчал: если не рассказывал о своих делах, не подтрунивал над нашими детскими поступками, то напевал:
Эх, дорожка, фронтовая,
Не страшна нам бомбёжка любая.
А помирать нам рановато –
Есть у нас ещё дома дела.
-Пап, какая же у вас там была дорожка, - удивлялся я. – У вас же дорога, железная дорога!
- Но она ж фронтовая, сынок! – отвечал отец – Под бомбёжки попадали, но доставляли и грузы, и личный состав.
С особым удовольствием не просто пел, а декламировал куплет:
Может быть отдельным штатским лицам
Эта песня малость невдомёк.
Мы ж не позабудем,
Где мы жить ни будем
Фронтовых изъезженных дорог.
Эх, путь-дорожка, фронтовая…
И, конечно, любил всё казачье, родное, которое грело простыми словами. Из "Песни о тачанке" он помнил только припев, но в этот припев вкладывал всю душу:
Эх, тачанка-ростовчанка,
Наша гордость и краса,
Конармейская тачанка –
Все четыре колеса!
Праздники, а точнее – празднование праздников – было связано больше с личной жизнью каждого, чем с жизнью государства.
Я родился в марте, а родичи собирались у нас в доме, чтобы оказать мне какое-то внимание, в декабре. На день зимнего Николая-чудотворца. Праздновали именины, а не день рождения.
Помню, как мама, готовясь к такому празднику, повела меня на соседнюю улицу к модистке. Красивая и душистая тётя обмерила мне "метром" живот, шею, ещё что-то, наговорила много всяких слов моей маме и через неделю я был в новой рубашке, в которой чувствовал себя как рыба в станичном каюке: и празднично, и неудобно.
Стол был по-декабрьски скромным: голубцы из капустных листьев с пшеном, квашенная кислая капуста, заправленная луком и душистым подсолнечным маслом, всё тот же компот из буряка, не черствеющий хлеб, извлечённыё из большой макитры. Отец вместе с соседом дядей Ваней пробовали голос:
Ой, на ой на гори, та й жинци жнуть,
Ой, на ой на гори, та й жинци жнуть.
После лёгкого вздоха, после короткой паузы в песню вплеталось женское многоголосие и, казалось, от неудержимого ликования, от еле сдерживаемой радости стёкла в окнах начинали звенеть.
А по пид горою яром-долыною
Козакы йдуть.
Гей, долыною, гей, широкою козакы йдуть.
Сдержанный, рокочущий мужской задумчивый дуэт возвращает поющих из праздничного поднебесья в простые военные будни:
По пе, попереду Дорошенко,
По пе, попереду Дорошенко…
И опять высоко в небеса взлетают громкие мужские и женские голоса:
Вэдэ свое вийско,
Вийско запоризьскэ хорошенько!
Гей, долыною, гей,
Широкою хорошенько!
Особенно нравились даже женской части компании финальные слова песни-баллады. Женщины обычно старались придать им шутливый оттенок в отличие от мужчин:
Мини, мини с жинкой нэ возыться,
Мини, мини с жинкой нэ возыться.
А тютюн та люлька
Козаку в дорози прыгодыться.
Гей, долыною, гей,
Широкою прыгодыться…
Через неделю, а может через месяц, ранней весной я побывал на очередной станичной казачьей свадьбе, где на широком дворе играли и на гармошке, и на балалайке, и на цымбалах, но главным был бубен. Жалостливые тягучие свадебные песни меня не трогали. Привлёк цимбалист с цимбалами. Дождавшись, когда гости уйдут через низкую дверь в хату, унося с собой гыльца – веточки вишни с запеченными на них ленточками румяного теста – я добирался до цимбалиста, просил его сыграть и с замиранием сердца наблюдал, как он, ударяя по горизонтально натянутым струнам, извлекал знакомые мелодии. Звуки, простые и спокойные – меня очаровывали. Позже, взрослея, я думал, что такие звуки должны быть и в звуках гуслей, которых я никогда не видел и не слышал.
РАДИОПЕРЕДАЧА "ЗАПОМНИТЕ ПЕСНЮ"
Радио появилось в станице раньше, чем электричество. Репродукторы – большая черная "шляпа", или "тарелка" цеплялась на забитый в саманную стену гвоздь в самом почётном – после иконы – месте, рядом с наклонно расположенным небольшим зеркалом. Звук можно было уменьшить или увеличить, или даже совсем выключить.
Поначалу говорящая и играющая музыку "шляпа" была в диковинку: пользы то никакой!
- Выключи оту симфонию чи оперу, - раздражалась мама. - Побалакать нэ дае.
Но постепенно радио становилось чем-то домашним.
- Маруся, чи ты слухала постановку "Запорожець за Дунаем"? – спрашивала дородная красивая моя родная тётка – тётя Фрося.
- Ото б я слухала! – в сердцах бросала мама. - Дилать мини бильше ничого!
- Ты не помнишь Опанаса, що биля Днистра в Дзигивки жив – не обращала внимания на деланное мамино раздражение тётя Фрося и живописно пересказывала сюжет первой части радиоспектакля. - Гарный був чоловик, як отой запорожець!
Днистро, Дзиговка, Ямполь, Винница, ненько Украина – эти слова я часто слышал от моих тёток, дяди, от мамы, таких разных по характеру, но таких одинаковых по воспоминаниям о родине, которую они покинули в трудные, голодные тридцатые годы, чтобы навсегда осесть на Кубани и здесь дать жизнь мне, моим братьям и сёстрам, которые, разлетевшись из родного родительского гнезда, разные по характеру, но одинаково страдали бы по тихой речке Кирпили, по Платнировке, Кореновке, Краснодару, по всей пресветлой Кубани…
|
Версия для печати
