|
Осенью прошлого года, золотой осенью, в нашей газете под рубрикой "Наши нестареющие песни" были напечатаны три моих рассказа: "Станичная танцплощадка", "Очи черные" и "Пела в роще иволга".
Через некоторое время в редакцию пришло письмо из моей родной станицы Платнировской от К.С. Кондрашкиной. "Хочу выразить сердечную благодарность за рассказы о нашей станице, за воспоминания о полуголодном, босоногом детстве, о станичной танцплощадке. Теперь другие времена, другие нравы: танцплощадку вспахали. С дядей Лёней вашим (я звала его Даниловичем) работала на колхозной птицефабрике 16 лет. Всё до слёз правдиво написано, спасибо Вам! Ваши рассказы – это наше детство, ждём продолжения".
Меня очень порадовало это письмо. Особенно в той части его, где подчеркнуто: правдиво написано. Упомянутый в письме дядя Лёня – мой родной дядя, колхозный ветеринарный фельдшер, который искренне считал, что обыкновенный врач лечит человека, а ветврач – человечество, иронично спрашивал меня:
- И что, в газетах всё – правда? Брехни нету?
- Нету, - отвечал я. – Ну какая в "Ниве Кубани" брехня?
- И правда, - соглашался дядя Лёня. – У вас, в газете, как в жизни: советы практичные, понятные каждому человеку.
…В предлагаемых ниже заметках мне хотелось бы, чтобы читатель вспомнил светлые эпизоды своей жизни, ведь мы прожили прекрасную, песенную жизнь.
"ОЙ, ЯКА Ж Я СМУТНА СТАЛА…"
Мой отец родился в 1910 году. Когда в стране произошла Великая Октябрьская социалистическая революция, ему было всего семь лет.
Мама в 1917 году, году революции, только родилась. Осенью. Как и революция, которая произошла осенью: по-старому календарю – в октябре, по новому стилю – в ноябре.
Отец всю жизнь считал себя единоличником. Мне, подростку, школьнику, всегда было трудно понять, что это такое – единоличник, но в связи с тем, что он, казак, станичник, так и не вступил в колхоз – коллективное хозяйство, я в конце концов понял, что он сам, один, без коллектива хотел работать на своей земле, на своем наделе.
Свой казачий надел он много раз мне показывал:
- Отсюда вот и досюда, - взмахивал рукой и получалось: от горизонта до горизонта.
Надел располагался за юго-восточной окраиной станицы, за балкой Какайкой, за маленьким железнодорожным мостом.
Помню ощущение какого-то необыкновенного торжественного страха, когда на меня нёсся здесь, в неоглядной степи еще без лесополос, громадный табун лошадей. Я, маленький, как былинка степной травы, не мог сдвинуться с места, а шелковые гривы гигантских коней вот-вот коснутся, казалось, моей щеки, как степной горячий ветер. Я знал, что кони меня не растопчут, но внутри всё дрожало и пело от дикого восторга и ужаса. Это необыкновенное состояние души осталось на всю жизнь: опасность только видимая; как только она приблизится – обойдет меня, растворится слева и справа, как этот грозный табун колхозных лошадей.
Во время Великой Отечественной войны отец служил в железнодорожных войсках. Его мечтой было стать если не машинистом, то хотя бы помощником машиниста. Служил же он обыкновенным кочегаром: подбрасывал уголь в топку паровоза. В моём детском воображении он ассоциировался с кочегаром из знаменитой песни Леонида Утёсова, чудесным образом выжившим: отец обладал отменным здоровьем.
После взятия столицы Румынии – Бухареста и столицы Венгрии – Будапешта, в боях за которые отец участвовал, его направили на Дальний Восток – в Манчжурию.
- Хайлар! – произносил отец и в моем воображении рисовался город в тридевятом царстве, тридесятом государстве.
- Харбин, - говорил отец.- Там я встретился с первым японцем. В бане. Я захожу в предбанник, чтобы раздеться, а он, голый – чтобы одеться. И тянется к автомату на стене.
-Ну и что дальше? – нетерпеливо перебиваю я, дрожа от ощущения, словно табун несется на меня.
-Я же с тобой, - смеется отец.- Я его опередил.
Отец вернулся с фронта, с давно закончившейся войны в 1947 году, когда мне было 5 лет. Этого момента я, честно говоря, не помню, знаю о нем по рассказам взрослых, которые любили вспоминать этот эпизод в связи с забавным поведением моей младшей сестры Зины.
-Зина, скажи, хто цэ такый: чужий дядько, чи батько? – льстиво спрашивала соседка, заглядывая в глаза моей четырехлетней сестренки, ожидая, что та должна броситься на шею отца.
- Цэ нэ мий батько, - отворачивается Зина, - цэ чужий дядько.
Все деланно смеются, с тревогой поглядывая на обескураженного отца, но тот быстро приходит в себя, подбрасывает дочку кверху, шумно ловит ее, снова подбрасывает.
Послевоенная жизнь складывалась в нашей семье трудно. Отец не мог устроиться в станице на работу, (а в колхоз, как казак-единоличник, принципиально не хотел вступать), мать нигде не работала: на руках – трое маленьких детишек. Спасала корова Ланка да большой огород- соток пятьдесят, да вкусная макуха, которую отец изредка привозил из соседней станицы – Кореновской.
Спасали и песни.
Однажды из города (то есть, из Краснодара) приехали к нам батькови родычи: его старшая сестра Мотя с дочерью Раисой и зятем Геннадием. Помню этот светлый теплый весенний день, клонившийся к вечеру. Помню жужжание пчел и толстых жуков, себя в сереньких штанишках по колено, которые сейчас называют шортиками, но тогда они были на лямочках крест на крест через спину. Хата под соломенной крышей, колодец на входе в бесконечный огород, широкий зеленый двор и посреди него – сестричка Зинка.
-Ну, Коля, заспивайтэ писню, а мы послухаем, - просит моя двоюродная по отцовской линии сестра Раиса, которая старше моей мамы на целый год.
Недоверчиво, исподлобья вглядываюсь я в ее лицо – нет ли подвоха, - и молча толкаю локтем Зинку. Дескать, давай, запевай.
Песня была очень жалостливая. В ней основными героями были Ваня и Маруся – точно как наши с Зиной мама и папа. С Марусей в песне произошла трагедия: её убили. Мало того, в песне упоминался и Коля, то есть, я.
-А Колин батько ка-а-же: "Шукайтэ в крыныцях…".
В этом месте мы с сестренкой на мгновение замирали, потом тихо всхлипывали и, наконец, ревели навзрыд. Нам было так жаль, так жаль Марусю, ведь она не чужая, а вот она, рядом стоит, подбадривает нас, улыбаясь своими карими блестящими глазами, живая и невредимая. А колодец, та самая крыныця – тоже рядом и страшно становится от самой возможности заглянуть сейчас в его бесконечную глубину, хотя вчера, таясь от взрослых, мы бросали в него сухие комочки земли и с замиранием сердца прислушивались, как на дне глухо всплескивает далёкая тёмная вода.
Взрослые нас успокаивали, хвалили за песню, растроганно улыбались, давали в награду ломтик хрустящей городской булочки, а то и присыпанные блестящими крупинками сахара конфеты-подушечки.
Теперь уже уверенно, - всё-таки спелись, привыкли к вниманию, - на одном дыхании, протяжно и с выражением пели:
"Там, в саду, при долине
Громко пел соловей.
А я, мальчик, на чужбине
Позабыл всех друзей.
Позабыл, позабросил
С молодых, юных лет.
Сам остался сиротою,
Счастья, доли мне нет.
Вот убьют – и умру я.
Похоронят меня.
И никто не узнает
Где могилка моя.
И на эту могилку
Знать, никто не придет.
Только раннею весною
Соловей пропоёт".
Потом взрослые рассаживались под шелковицей: кто на стильчиках ( не стульчиках, а именно стильчиках!) – низеньких сиденьях, сколоченных из трех дощечек, кто на лавке – толстой доске, положенной на два-три коротких обрубка вишни или абрикоса, и после недолгих разговоров все дружно умолкали, а мама, молодая наша мама, вдруг запевала своим непередаваемо бархатным украинским голосом:
"Пид вышнёю, черешнёю
Я з мылым стояла-а-а,
Ой, яка ж я смутна стала
Як з мылы-ым россталась!"
Песню подхватывали два мужских баритона и звонкие женские голоса:
"Ой, яка ж я смутна стала,
Як з мылы-ым россталась!"
Иногда мама останавливала пение:
-Рая, ты первым голосом бери, а мы с Мотей – вторым.
И в предвечернее летнее небо взвивались, неслись волшебные звуки песни. Именно звуки: ведь содержание её нам, четырех-пятилетним детишкам, было непонятно, хотя где-то в подсознании откладывался её светлый драматизм. Сестренка играла с тряпичной куклой, я привычно вбивал булыжником во влажную землю винтовочные патроны, которые выковырял накануне прямо посреди станичной улицы и носил в карманах.
КАТЮША
В исторических хрониках наша станица Платнировская не упоминается, но пламя войны, Великой Отечественной, ее не обошло. Моё детское развлечение с винтовочными и автоматными патронами было невинным в сравнении с поступками моих сверстников-мальчишек. Мой двоюродный брат Вася, чуть постарше меня, нашел где-то боевую гранату, пришел домой, залез на лежанку русской печи и стал, конечно, изучать гранату, разбирать её. Взрыв разнес по хате в тот осенний слякотный день и печь, и Васю, которого я никогда не видел, но очень ясно всегда представлял трагическую картину его гибели по рассказам его мамы – тёти Фроси.
С недавно закончившейся войной были связаны не только такие трагические случаи.
Я очень любил ходить в гости к своему двоюродному брату Лёньке, лет на десять старше меня. Его мама, тётя Дуся, работала в колхозе и появлялась дома поздно вечером: отца у Лёньки не было – погиб на фронте. Рядом жил сосед-фронтовик, очень большой дядька без ноги, но с баяном. Он с утра садился в тени под орехом во дворе и тихо наигрывал какие-то мелодии. Иногда к мелодии он добавлял слова:
"Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой.
Выходила на берег Катюша,
На высокий берег на крутой".
Слёзы вдруг заливали его светло-голубые глаза, он уже не играл на баяне, а выдергивал из него густые, резкие звуки. Из хаты спокойно выходила его красивая жена, тихо, молча обнимала за поникшие широкие плечи и уводила его в хату.
Мы с Лёнькой после этого отправлялись к себе в залитую утренним солнцем комнату. В окно заглядывали розовые головки цветущего лопуха.
Здесь, на огромном, как мне казалось, столе, мой старший брат совершал какое-то магическое, волшебное действие: изображал Куликовскую битву. На подрамнике туго натянут холст, где уже столкнулись два могучих коня с могучими всадниками – Пересвет с Челубеем. Пахнет в комнате художественными масляными красками - этот волнующий запах преследует меня всю жизнь. Лёнька макает кисточку в блестящий бугорок краски на тонкой круглой дощечке, переносит краску на холст где-то в районе упругого лошадиного хвоста и беспечно, по-мальчишески предлагает:
-Пишлы, калачикив пойимо.
Кто на Кубани не знает, что такое калачики! Они не просто вкусные, эти крошечные, с детский ноготь, круглые, зеленые диски, но они еще и очень красивые! Да и другой еды в хате всё равно нет.
Неподалёку в огороде поднимается зелёная стена сахарного тростника, но ещё рано ломать его жёсткие, но сочные и очень сладкие стебли.
Заросли калачиков располагались вдоль дорожки, ведущей на улицу.
-Ну, найився? – спрашивает брат.
-Найився! – бодро отвечаю я, вылавливая во рту зубами ускользающий крошечный калачик.
(Продолжение следует).
|
Версия для печати
