|
Иногда по утрам мама брала меня с собой на базар. Это целое событие. Обычно она очень берегла мой детский утренний сон и любила ходить на базар одна, приносила купленные сметану (своего сепаратора не было: уж очень дорогой прибор!), творог и успевала к пробуждению налепить вареников. А тут зачем-то взяла меня с собой, разбудив в то время, когда снятся самые сладкие сны.
Выхожу на подворье. Еще не взошло солнце. Зябко. Кутаюсь в старенький пиджачишко.
Не знаю, как сейчас, а в те годы станичный базар был местом не только торговли, но и самого душевного общения станичников.
Вдоль улицы Красной то тут, то там – подводы, бедарки; запряженные в них кони негромко фыркают, переступают с ноги на ногу. Мужики группами о чем-то переговариваются, и тут же одна из подвод срывается с места, громко раздаются цокот копыт и хлопанье кнута. Женщины, тоже группами, стоят поодаль, не расходятся подолгу.
Вдруг эту утреннюю, благостную тишину нарушает требовательный звук баяна и два слаженных мужских голоса:
В штыки ударяли два друга
И смерть отступала сама.
- А ну-ка, дай жизни, Калуга,
Ходи веселей, Кострома!
У первого ряда базарных прилавков остановились два певца: один с деревянной ногой, другой – с обеими ногами, но слепой. Слепой держал в руке шапку для подаяния. В послевоенные годы такие часто встречались. Меня охватывает неизъяснимый трепет. Я вспомнил старцив – нищих, которых недавно видел на нашей улице.
- Пода-айте, Христа ради!
Получив ломоть хлеба, старци очень быстро переходили на противоположную сторону улицы к двору Тымчинкив, и там гнусаво жалостливо просили:
- Подайте, Христа ради!
Увидев у калитки наискось поставленную жердь – значит, дома нет никого, - старци переходили к следующему двору…
- Коля! – негромко окликает меня мама. – Пишлы до дому. Машке уже пора щирицы нажать, и Катьку вывести на улицу.
Машка – это хрюкающая, всегда голодная свинья в сажку, а Катька – коза, весёлая, но вредная и своенравная.
Утро, раннее прохладное утро отступает, светлый жаркий день вступает в свои права. Я беру у мамы кошелку с покупками – корзинку, сплетенную из мягких стеблей речной куги и осоки, и под впечатлением от увиденного и услышанного, иду рядом.
Позже, в одном рукописном песеннике я нашел слова этой потрясающей песни. Она так и называлась "Два друга".
Дрались по-геройски, по-русски
Два друга в пехоте морской.
Один паренек был калужский,
Другой паренек костромской.
Они точно братья сроднились,
Делили и хлеб и табак.
И рядом их ленточки вились
В огне непрерывных атак.
В штыки ударяли два друга.
И смерть отступала сама.
- А ну-ка, дай жизни, Калуга.
- Ходи веселей, Кострома.
Но вот под осколком снаряда
Упал паренек костромской.
- Со мною возиться не надо, —
Он другу промолвил с тоской. —
Я знаю, что больше не встану,
В глазах беспросветная тьма...
- О смерти задумал ты рано,
Ходи веселей, Кострома.
И бережно поднял он друга,
Но сам застонал и упал.
- А ну-ка, дай жизни, Калуга, —
Товарищ чуть слышно сказал.
Теряя сознанье от боли,
Себя подбодряли дружки.
И тихо по ровному полю
К своим доползли моряки...
Умолкла свинцовая вьюга,
Пропала смертельная тьма...
- А ну-ка, дай жизни, Калуга.
- Ходи веселей, Кострома.
"ОЙ ТЫ, ГАЛЯ!"
Тётя Галя, старшая сестра мамы, работала рядовой колхозницей. Она часто выпрашивала меня у мамы:
- Хай хлопец у степу будэ. Харч у мэнэ есть, воду визьмэ в баклажку – та й годи, до вэчира.
Баклажка – грушевидная тыква, в которой вода оставалась холодной и сладкой в самый жестокий зной. Вода в степи – это больше, чем вода. Я умудрялся пить так, что ее хватало на весь жаркий день.
С работы женщины возвращались домой обязательно с песнями.
На плечах – тяпки, грабли, на которые подвешены тряпичные, но выстиранные чистые сумки. В них утром были уложены варёные яйца, кусочек солёного сала, хлеб, а у кого-то и пампушки с чесноком. Всё это съедено за длинный тяжелый день. По степной дороге идут с работы женщины, идут энергично, будто и не работали целый день: смех, разговоры, покрикивания на расшалившихся детей, бегущих по обочине.
Ихалы козакы из Дону до дому,
Пидманулы Галю – забралы з собою.
- Ой, ты, Галю, Галю молодая…
Пидманулы Галю – забралы з собою, - звонко затягивает запевала.
Слаженный женский хор без всякого дирижёра дружно подхватывает:
Поидэмо з намы, з намы козакамы,
Луче тоби будэ, як в ридной мамы.
Ой, ты Галю, Галю молодая…
Луче тоби будэ, як в ридной мамы.
Песня была длинная, маршевого бодрого характера, но за сюжетом её, очень прозрачным, я не следил, а улавливал лишь отдельные картинки:
Прывьязалы Галю до сосны косамы:
- Вже ты нэ повэрныш до ридной мамы.
Ой, ты, Галю, Галю молодая…
Вжэ ты нэ повэрныш до ридной мамы.
Горыть сосна, горыть, горыть и пылае,
Крычить Галя крыком, крычить- промовляе:
Ой, ты, Галю, Галю молодая…
Крычить Галя крыком, крычить- промовляе:
- Ой, хто в лиси чуе, нэхай той рятуе,
Ой, хто дочок мае, нэхай научае…
Рядом со мной бежит такой же, как я, мальчик Витя. И хоть мы уже не раз вместе уходим из стэпу, подружиться нам некогда: наши рядки взошедшей веселой свёклы, которую мы целый день прорываем, далеко друг от друга, да ещё и отделены молодой лесополосой, в которую женщины устремляются в самый большой зной: перекусить, а то и подремать в жидкой тени еще не набравших высоты и густоты ясеней, жердёл да клёнов. Лесополосы посадили год-два назад и сейчас, как и в минувшем году, колхоз посеял в широких светлых междурядьях дыни да арбузы.
- Ой, кавун ще зэлэный, - восклицает моя соседка тётя Оля, - а дыня вже жовта. Можэ спила, га?
Пробовали – еще не поспила – шутили, смеялись, тихо успокаивались, не надолго замирали, пока не зазвенит твердый командный женский голос:
- Дивчата, хватит спать! Пишлы робыть!
Жаль выдергивать из земли зеленый росток свеклы: два сочных листика, в середине наметился еще один. Но надо выдернуть: лишний! Рядом с оставленным крупным ростком надо ударить разок-другой тяпкой по земле – и можно делать следующий шаг. Опять выдернуть, ударить тяпкой по нежной, но не нужной сурепке - и следующий шаг.
И так – полтора километра.
А может и два.
Солнце, знойное летнее солнце редко заходит к вечеру за чистый горизонт. Маленькое светлое облачко обозначит закат золотой каймой, или иссиня-черные тучи наметят место, где должно закатиться светлое солнышко – в любом случае с работы мы шли домой на закатное солнце! На запад!
Справа, за полем подсолнуха проглядывают сады и весёлые побеленные хаты хутора Казачьего.
Позади остался высокий древний курган, над которым в знойный полдень медленными кругами ходили степные орлы – шулики.
Слева – бескрайняя, бесконечная степь: по склону далёкой балки взбегают ещё маленькие деревца лесополосы.
- Ой ты, Галю,
Галю молодэнька!
- Та хватит плакаться, дивчата! – раздается женский голос. - Давай вэсэлу писню, а хочь гопака!
Плясать на ходу никто и не думает, - вси заморылысь, – но репертуар тут же поменяли: вместо страшноватой, нравоучительной "Гали", запели:
Чорнии бровы
Карии очи,
Тэмни, як ничка
Ясни, як дэнь!
Домой приходил в сумерках. Сёстры и брат уже улеглись спать в хате, мать приносила на середину подворья, куда долетал скудный свет от керосиновой лампы из комнаты – тазик с холодной водой из колодца, совала мне в руку округлый кусочек красного кирпича, негромко, но требовательно говорила:
- Пьяткы потры, пьяткы. Щоб цыпкив нэ було.
Я сонно тёр кирпичом свои пятки, а в ушах еще звенела песня:
-Ой, очи, очи,
Очи дивочи,
Дэ ж вы навчилысь
Зводыть людэй?
(Продолжение следует).
|
Версия для печати
